И дело здесь даже не только в жуткой, но все же сухой арифметике, ведь многим из тех, кто выжил, довелось пройти через совершенно расчеловечивающий опыт на полях сражений или за колючей проволокой лагерных околотков — количество бессмысленно унесенных жизней, видимо, все же значительно превысило численность физически истребленных людей. Сама действительность еще никогда не предоставляла таких затруднений для сознания христианина, в котором преставление о священной истории должно было теперь как-то уживаться с не подлежащими никакой рационализации ужасами войны, а вера в божественную природу человека — с собственными наблюдениями за тем, во что этот самый человек может превратиться, когда перед ним действительно остро встает вопрос выживания.
Можно рассмотреть эту проблему с помощью мысленного эксперимента, «полигоном» для которого послужит индивидуальное сознание некоего господина N. Предпримем краткий экскурс в его биографию: патриархальная традиционно-религиозная среда воспитания в детстве, в отрочестве —стремление к источникам уясненных истин, Писанию, возможно, в той или иной мере богоискательство, а в юности — фронт. Последний этап — переломный, до него все шло по накатанной столетиями колее. Трудно сказать, отвергнет ли человек бога или наоборот уверует в сырых окопах или под ковровым огнем вражеской артиллерии, но когда грохот войны, наконец, смолкнет, ужас и бессмысленность произошедшего станет очевидной. Теодицея в такой момент может показаться разве что жестокой и аморальной издевкой. Едва ли нашему господину Ν захочется последовать совету Р. Суинберна и «дистанцироваться от конкретной ситуации своей жизни, а также жизненной ситуации близких родственников и друзей (а эти ситуации легко могут показаться самым важным в мире)…», а после этого «…задаться очень общим и важным вопросом о том, какими благими вещами щедрый и вечный Бог одаряет людей в их короткой земной жизни».
Скорее он пожелает спросить, что за Бог спланировал такой иррациональный кошмар? Можно ли объяснить пресловутой Providentia то, что пережил и увидел господин N, в юности попав на фронт? Как примирить страшную действительно с верой в бога и в осмысленность исторического процесса?
В определенный момент у него, наверняка, возникнет мысль: «Как же господь такое допустил?» — вероятно, зачастую те, кому она приходила, старались ее подавить и все-таки найти для Всевышнего какое-нибудь оправдание. Говорит ли это о том, что в массовом сознании все эти ужасы были списаны на технический прогресс и греховность самого человека?
Проблема стала очевидна для всех современников господина N, а в 1960-е даже расцвела так называемая теология смерти бога, в рамках которой предпринимались попытки в принципе объяснить, как после всех этих событий жить дальше и продолжать носить или не носить на груди крест.
И действительно, тенденция полагаться на свои силы и соответствующее мировоззрение должны были окончательно поспособствовать тому, чтобы религия потерпела поражение от здравого смысла и понимания бесполезности центральной фигуры бога как благого всеустроителя. Действительно, страшные события ХХ века нанесли удар по христианской религии, которую впитывал наш господин N. Как я раньше писала, он обращается к осознанию допущения зла богом только в минуты отчаяния, но все же обращается, и к чему он приходит? Вереница событий, которые происходят в его жизни вроде бы направляют его к атеизму, но… превращения может так и не произойти. На мой взгляд, здесь скрывается некий парадокс: бог не умер в сердце нашего «героя» лишь потому, что… он не был нужен. Он не был центральной фигурой его бытия, не был окружен ореолом средневекового теоцентризма. У господина N не вызвало очевидного разочарования то, что бог допустил эти ужасы, потому что изначально он не объяснял волей божьей движение каждой пылинки во вселенной. XX век, в котором обитает конкретный человек, своими катастрофическими событиями вызвал настоящую девальвацию божественного промысла — концептуального построения, наглядно демонстрирующего и объясняющего присутствие бога в мире. С другой стороны, научный прогресс и осознание себя частью общества, где уже процветали в принципе чуждые теизма (или осторожные в его отношении) идеи, приучили людей больше полагаться на себя, а потому и самым парадоксальным образом спасли своего, казалось бы, врага — бога.